Морские были - Страница 131

131

Его привязывают к нартам. Медленно тащатся упряжки, в густой поземке собаки похожи на катящиеся меховые клубки… Нарты неожиданно швыряет в сторону, они скользят по крутому оледенелому откосу, опрокидываются, и Седов закрывает руками лицо, не в силах встать, остановить собак…

Снова на помощь приходит Пустошный. Он поднимает Седова, усаживает на нарты, пеленает его, как ребенка, спальным мешком, почему-то все время отворачиваясь, будто не решаясь прямо взглянуть в глаза… Но Седов замечает на щетине его усов крупные, заледеневшие слезы.

— Поторапливайся, Пустошный!.. Сегодня мы еще мало прошли…

Дорога становится лучше, нарты бегут легко. Кажется, можно и уснуть, хотя бы несколько минут не чувствовать боли в груди и в ногах. Как хорошо было бы проснуться здоровым! Он всегда верил в свои силы. А теперь, в самый ответственный период жизни, на пути к заветной цели, силы изменяют ему… Испуганный возглас Линника заставляет Седова приподняться. С трудом останавливает он собак. Но где же первая упряжка? Седов торопливо развязывает, рвет оледеневшую веревку и, пошатываясь, идет на голос Линника, с удивлением прислушиваясь к похрустыванию льда.

— Вернись, Георгий Яковлевич! — где-то близко кричит Пустошный. — Мы выехали на «солончак»…

Только теперь, внимательно глянув под ноги, Седов понимает, что его каким-то чудом удерживает очень тонкая, хрупкая корочка льда, покрывающая полынью. Передние нарты с поклажей, с упряжкой собак провалились и плавают в полынье. Линник и Пустошный с трудом вытаскивают собак на лед.

Неподалеку от полыньи приходится делать остановку. Сегодня на карте будет отмечена лишь маленькая черточка, — пройденный ими путь. Если когда-нибудь кому-то доведется увидеть эту карту, поймет ли тот человек, каких усилий стоила им почти неприметная черточка, продолжившая линию маршрута?..

Седова угнетает его беспомощность. Он хочет помочь матросам ставить палатку, но ветер вырывает из рук брезент, и Седов со стоном валится на выступ льдины. Нет, дело совсем плохо. Нужно отлежаться, получше отдохнуть. Ничего!.. Завтра он пойдет дальше, ведь завтра уже должно появиться солнце…

— Смотрите-ка, Георгий Яковлевич, — радостно говорит Пустошный, впереди — огромная гора! Может, тот самый остров…

На тусклом, без проблесков небе Седов замечает смутные очертания гор.

— Остров Рудольфа!.. Скоро мы хорошенько отдохнем…

Вскоре Линник возвращается из разведки. Лицо его сумрачно, одежда покрыта звенящей коркой льда.

— Пробраться на остров невозможно. Лед меньше вершка толщиной, а кое-где и совсем открытая вода.

— Мы подождем, пока пролив замерзнет, — решает Седов. — Нам долго не придется ждать.

Он снова разглаживает на коленях карту, берет дневник. Пальцы почти не ощущают карандаша. «Понедельник, 21 февраля»… Написанная строчка сливается перед глазами… Седов не замечает, как записная книжка и карандаш выскальзывают из рук. Тяжелая, давящая дремота заставляет его лечь. Положив голову на спальный мешок, он смотрит на жаркий огонек примуса. Сегодня расходуется последний керосин…

Вдруг командир резко привстает на колено. Знакомая, мечтательная улыбка теплится на лице. В голосе звучат прежние, стальные нотки:

— А все же, как это здорово, товарищи!.. Мы достигли острова Рудольфа… Через какие преграды прошли мы, начиная от самого Петербурга!.. Канцелярии!.. Министерство!.. Благотворительные подачки!.. Россия узнает, что мы, верные сыны ее народа, выполнили долг до конца…

Он задыхался. На губах опять проступила кровь. Будто раздвигая невидимую завесу, он выбросил вперед руки.

— На север… Курс неизменный… Курс — норд!..

Сильным, решительным движением командир попытался встать, но пошатнулся…

— Линник… Линник, поддержи!..

Матрос уже держал его за плечи. Пустотный приоткрыл палатку.

— Солнце, Георгий Яковлевич, над горой!..

Седов не слышал. Он был мертв. …В белой безмолвной пустыне, на скале, за которой начинаются бездонные арктические глубины и медленно движутся то изломанные, то сплошные, хранящие тайну полюса льды, два человека с обнаженными головами долго стояли на шквалистом леденящем ветру…

Крест над могилой, над грудой камней, был сделан из лыж Седова. У изголовья матросы положили флаг, тот самый, что нес он на полюс…

Глядя в хмурую даль севера, они стояли здесь очень долго, и ветер швырял им в лица пригоршни колючего снега, и слезы их были похожи на капли застывшего свинца…

Потом они повернулись и молча побрели на юг.

Оглядываясь со льда пролива на дальний, четко обозначенный крест, Пустошный сказал Линнику:

— Он говорил, что вслед за нами сюда придут и другие русские люди, что здесь будут плавать наши корабли… Было бы правильно, Григорий, если бы на памятнике его железными буквами написали: «Курс — норд».

Воля к жизни

Прощальный обед на шхуне «Св. Анна» не вызывал ни радости, ни веселья, — лишь обострённое чувство тоски.

Сидя за празднично убранным столом, штурман Валериан Альбанов думал о том, что затея с прощальным обедом ненужная и пустая. Кому пришло бы в голову радоваться в эти трагические минуты, когда одна половина команды должна была уйти в неизвестность по дрейфующим полярным льдам, а другая оставалась на корабле, тоже уносимом льдами в неизвестность?

Мысль о прощальном обеде принадлежала повару Калмыкову. Этот неунывающий человек, известный на судне ещё и как певец и поэт, неустанно читавший свои, многим порядочно надоевшие стихи, убедил командира в необходимости торжественно обставить разлуку. Сумрачный и раздражительный, ещё не совсем оправившийся от тяжёлого заболевания цингой лейтенант Брусилов согласился. Но теперь, когда в кают-компании собралась вся команда и граммофон, хрипя, повторял давно уже заигранную песню «Крики чайки белоснежной», а на столе дымилась гора медвежьих котлет, командир шхуны не появлялся.

131